Курсовая работа на тему: "Ленин Маяковского. Превратные трактовки образа"
Данная курсовая работа носит информационный характер! Если тебе нужна качественная учебная работа с высоким % оригинальности и бесплатными доработками по теме: "Ленин Маяковского. Превратные трактовки образа", то советуем обратиться к профессионалам! Узнай всю необходимую информацию на нашем официальном сайте.
👇👇👇
Содержание
Введение
Глава 1.
Трактовки исследователей
1.1 «Коммунистическая» агиография
1.2 Стилевые черты агиографии
1.3 Авторское «покаяние»
1.4
Агиографическая структура сюжета по Шатину
1.5
Агиографическая структура сюжета по Подлубновой
1.5 Образ
Ленина
Глава 2. Иная
трактовка
2.1 Ленин –
эпический образ
2.2 Ленин –
богостроительский образ
Заключение
Библиография:
Введение
Ни
для кого не секрет, что во времена СССР многие отрасли науки находились под
довлеющим влиянием коммунистической идеологии. Литературоведение в особенности
было подвержено тенденциозным трактовкам и интерпретациям художественных
произведений на базе авторитетов марксистско-ленинской теории. Многое просто не
могло поддаваться пересмотру и принималось как «школьная истина». Не получая
последовательного развития, марксистко-ленинское учение превращалось в догму,
от чего страдало как оно само, так и находящиеся под его патронажем области
человеческого знания.
После
крушения советского строя многие старые догмы подверглись весьма критическому
пересмотру и порицанию. Слом устоявшихся истин наложился на постмодернистскую
культуру «деконструкции», что породило дискурс абсолютно немыслимый внутри
советской системы знания. Новые трактовки, новые интерпретации, новые подходы к
изучению материала, в частности в литературоведении, казались свежими и
прогрессивными. Однако, к сожалению, новый антисоветский дискурс тоже не был
свободен от тенденциозности. Непременно желая опровергнуть всё «советское»,
исследователи совершали главный промах учёного: оформляли вывод исследования
перед самим исследованием. Моя работа призвана показать, насколько губителен
для объективной истины может быть подобный подход. Для примера я взял поэму,
написанную на заре Советского Союза, когда ещё коммунистический дискурс и
коммунистическая теория находились на пике своего развития и ещё не обратились
в довлеющую догму. Это поэма Владимира Владимировича Маяковского «Владимир
Ильич Ленин», посвящённая ходу Великой Октябрьской социалистической революции.
Также я взял две исследовательских работы по этой поэме: статью Юрия
Васильевича Шатина «Эстетика агиографического дискурса в поэме В.В. Маяковского
"Владимир Ильич Ленин"» от 1996 года [1] и диссертацию Юлии Сергеевны
Подлубновой «Метажанры в русской литературе 1920 – начала 1940-х годов
(коммунистическая агиография и «европейская» сказка-аллегория)» от 2005 года
[2]. Обе они написаны после развала СССР, в обеих поэма Маяковского анализируется
с точки зрения «нового» дискурса и в обеих наблюдается один и тот же ряд
тенденциозных искажений. Конкретно обе работы стремятся причислить поэму
«Владимир Ильич Ленин» к ряду агиографических произведений.
Вопрос
жизненного пути агиографического жанра в XX веке очень труден для исследования,
во многом потому, что практически ни один исследователь, посвящающий себя этой
теме, не может похвастаться научной беспристрастностью. Трудно найти
диссертацию или статью, где автор не превращал бы литературоведческое
исследование в трибуну своей политической (как правило антикоммунистической)
позиции (М.М. Лоевская [3] и Е.К. Макаренко [4] как пример), отчасти из-за
подверженности общему антикоммунистическому дискурсу 1990-х годов, отчасти
из-за того, что большинство материалов по персонажам житий XX века исходило из
Русской православной церкви на Западе, являвшейся как институт открыто
враждебной к политическому строю СССР и заинтересованной в его очернении. Шатин
в этом смысле представляет собой исключение и проявляет редкий пример
литературоведческой добросовестности хотя бы в том, что не отвлекается от
исследуемого материала ради обсуждения политических мифов своей эпохи. Но и в
его работе прослеживаются грубые обобщения и необоснованные выводы.
Прежде
всего считаю нужным ограничить область моего исследовательского разбора. В
данной работе не будет в полной мере рассматриваться ни жизненный путь жанра
жития в русской литературе, ни период его существования в XX столетии. Также не
будет подробно анализироваться образ Владимира Ильича Ленина и его трактовки ни
в советской культуре в целом, ни в литературе в частности. Причиной этого
служит огромный объём анализируемого материала, более адекватный диссертации,
нежели курсовой работе. Область моего исследования ограничивается образом
Владимира Ильича Ленина, представленном в поэме Владимира Владимировича
Маяковского «Владимир Ильич Ленин» 1924 года написания, помещённая в дискурс
того времени.
Глава 1. Трактовки исследователей
1.1 «Коммунистическая»
агиография
Как
нетрудно заметить, в названии обеих анализируемых мной исследовательских работ
– «Эстетика агиографического дискурса в поэме В.В. Маяковского "Владимир
Ильич Ленин"» у Шатина и название раздела «Поэма В.Маяковского «Владимир
Ильич Ленин» – канонический текст ленинской агиографии» у Подлубновой – поэме
Маяковского приписывается жанр агиографии. Более того, Подлубнова в своём
тексте регулярно использует термин «коммунистическая агиография», отдельно
отмечая, что пусть он ещё не устоялся в науке, но вполне может прижиться.
На
мой взгляд, употребление термина «коммунистическая агиография» – это не более,
чем авторская вольность. Ни в одном серьёзном исследовании этот термин не
употребляется как научный, скорее как факультативный для выражения авторской
мысли. Никто не вводил этого термина в научный оборот, никто его не
обосновывал. Подлубнова так же его не обосновывает, следуя, как она полагает,
за рядом «научных предшественников». Единственным серьёзным трудом, где слово
«агиография» в контексте советской литературы используется более-менее
регулярно, является труд Катерины Кларк «Советский роман: история как ритуал»
[5], однако он так же не даёт Подлубновой право на её вольности, поскольку
Кларк пользуется понятием не «коммунистическая агиография», а «светская
агиография», тем самым указывая на эволюцию данного жанра в СССР и очищение его
от религиозной подоплёки. Подлубнова подобного указания не делает, тем самым
порождая терминологическую химеру – религиозный жанр внутри атеистической
идеологии.
1.2 Стилевые
черты агиографии
В
доказательство принадлежности поэмы «Владимир Ильич Ленин» к агиографическому
жанру исследователи приводят примеры стилевых особенностей текста, присущие
житийной литературе. Разберу эти примеры.
Подлубнова
в признаки агиографизма Подлубнова записывает всё, что этому агиографизму прямо
не противоречит, начиная даже с заглавия – имени главного героя, что роднит
поэму как с древнеримской биографией, так и с древнерусским житием. Согласно
логике исследователя, вполне агиографичным могло бы считаться заглавие «Евгений
Онегин».
Шатин
приводит пример совпадения образов лодок из начала поэмы Маяковского и из конца
жития Епифания Премудрого, тем самым утверждая, что первый использовал клише
древнерусского жития.
«Люди
– лодки. Хотя и на суше. Проживёшь своё пока, много всяких грязных ракушек
налипает нам на бока. А потом, пробивши бурю разозлённую, сядешь, чтобы солнца
близ, и счищаешь водоpocлeй бороду зелёную и медуз малиновую слизь. Я себя под
Лениным чищу, чтобы плыть в революцию дальше.» [6]
«„Се
бо в безаконии зачат есмъ", и безакониа моя умножишася зило, и безакониа
моя волнах прилагаю морских, помышлениа же въ ялицах противных ми вѣтръ. Увы
мнѣ, како скончаю мое житие? Како преплову „се море великое и пространное",
ширъшееся, печалное, многомутное, не стоящее, мятущееся? Како препроважу
душевную ми лодью промежу волнами сверѣпыми? Како избуду треволнениа страстей,
лютѣ погружаяся во глубинѣ золъ и зило потапляяся в безднѣ греховнѣй? Увы, мнѣ,
волнуяся посреди пучины житийскаго моря, и како постигну в тишину умилениа, и
како доиду в пристанище покаяниа? Но яко добрый кормникъ сый, отче, яко
правитель, яко наставникъ, из глубины мя от страстей возведи, молюся.
Пособъствуй и помагай моему сиротству.» [7]
Текстологическое
сравнение даёт явные расхождения в текстах. Епифаний уподобляет лодкам не
людей, как Маяковский, а свои личные помыслы, Епифаний горюет о том, что без
кормчего и наставника он не сможет проплыть через океан, Маяковский утверждает,
что чистит свою лодку под Лениным, как под солнцем от грязных ракушек чтобы
плыть в революцию дальше. Единственный схожий мотив – это наличие авторитета, с
которым автор имеет желание соотносить свои действия, но и тут Маяковский не
следует Епифанию и не просит почившего Ленина направлять его путь или
заступаться за него перед Богом. Он сам себя чистит.
Исследователями
выделяется особо организованное художественное пространство поэмы. Подлубнова
отмечает, что агиографические тексты рассматривают любое происшествие по аналогии
с происшествиями в Священном писании, найденные же совпадения придают событиям
настоящего особую одухотворённость, включают описываемое в общую мифологическую
христианскую картину мира.
Подобного
особого закольцованного хронотопа внутри поэмы Маяковского нет. Более того, он
этот приём соотнесения актуальных событий с событиями прошлого яростно
отвергает «Так пишут – солдат-де раскурит трубку, балакать пойдёт о походах
древних, но эту всемирнейшую мясорубку к какой приравнять к Полтаве, к
Плевне?!» Опровергая приёмы охранительской публицистики времён Первой мировой,
соотносивших подвиги русских солдат на германском фронте с подвигами царских
войск при Полтаве и Плевне, Маяковский разбивает закольцованный хронотоп и
многократно подчёркивает исключительность происходящих событий, совершенно иных
и новых по отношению к прошлому «Впервые перед толпой oбалделой здесь же, перед
тобою, близ, встало, как простое делаемoe дело, недосягаемое слово –
«социализм»», «Это от рабства десяти тысячелетий к векам коммуны сияющий
перевал», «Обрыв от рабства в сто поколений, где знают лишь золота звонкий
резон.»
Согласно
Шатину Маяковский в целях «воскрешения слова» приближает стиль своего
«агиографического» повествования к экспрессивно-эмоциональному стилю конца XIV
– XV веков. Дабы создать у читателя ощущение грандиозности и непередаваемости
человеческим словом описываемым событиям он якобы, подобно древним агиографам,
переусложняет свою поэтическую речь. Ссылаясь на Лихачёва (Человек в литературе
древней Руси. М., 1970.), Шатин сопоставляет стиль Маяковского в одном
единственном отрывке описания партии со стилем Епифания Премудрого. Оба текста,
по мнению исследователя богаты приёмом «плетения словес». Так же ссылаясь на
Лихачёва (Поэтика древнерусской литературы [8]), отвечу исследователю, что
стиль «плетение словес» принадлежит к одному из самых первых образов
орнаментальной прозы – особого интенсивного проявления поэтической речи. И
орнаментальная проза, и поэзия стремятся создать некоторый «сверхсмысл».
Близость орнаментальной прозы к стихотворной речи создается общим характером
слова, которое утрачивает свойства «прозаического» слова – неподвижности,
неразложимости, прямой соотнесенности с предметом. Слово в орнаментальной прозе
легко выходит за границы, поставленные ему языковой нормой [9]. Иными словами,
плетение словес генетически близко любой поэзии, а не только поэзии Маяковского.
И доказывать близость произведения к агиографии через переусложнённый язык –
некорректно.
Подлубнова
заявляет, что Маяковский активно использует проповедческую риторику в своей
поэме. Исследователя не смущает тот факт, что императивность присуща всему
творчеству Маяковского, равно как и жанру агитационной речи, в котором он и
читал свои произведения на широкую публику: «Строку агитаторским лозунгом взвей»,
«Время, снова ленинские лозунги развихрь». Подобных исследователей не
интересует внутреннее содержание произведения, их интересует формальный
признак, который не то, чтобы указывает на родство текста с выгодным
исследователю направлением, а тот, который этому хотя бы не противоречит. По
формальным признакам проповедь совпадает с пропагандой, следовательно, по
логике подобных исследователей, Маяковский занимался проповедью.
Подлубнова
заявляет, что Маяковский в качестве «апелляции к религиозным авторитетам»
цитирует Ленина и французских революционеров: «Мы и кухарку каждую выучим
управлять государством!», «Мир хижинам, война, война, война дворцам!» Довольно
странно читать в работе, позиционирующей себя как научную, однозначное
отношение к цитированию работ своих предшественников как апелляцию к
религиозным авторитетам. Но отвлекаясь от подобной странности хочу обратить
внимание на неоднократное цитирование Маяковским не только Ленина, но и
народных песен: «Вы жертвою пали», «Замучен тяжёлой неволей», «По морям, по
волнам», «Смело мы в бой пойдём», «Ешь ананасов, рябчиков жуй», «Эх завод, ты
мой завод». Вставлял ли поэт эти отрывки фольклора из религиозных побуждений
или каких-либо других, не берусь судить, но однозначно могу сказать, что
подобное в агиографическом каноне просто немыслимо.
Перейду
к субъектно-объектному уровню организации текста Маяковского «агиографа».
Примером церковно-книжного пиетета Маяковского перед Лениным Подлубнова
приводит многочисленные рифмы его имени с положительной абстрактной лексикой,
восходящей к старославянскому: «мгновений», «отдаленье», «величье»,
«просветленье», «на колени!», «ценен». К сожалению, исследователь никак не
комментирует рифмы на «валы революции поднял в пене», «Кровь в виски, клокочет
в вене», «кто щёлкал затвором на левом колене», «Барышни их вкaлывaют из
кокетливых причуд», «где жалят змеёй, где рубят с плеча», «Нам не страшно
усилие ничьё», «Только б не упасть, к плечу плечо». На мой взгляд, определять
отношение поэта к предмету через то, на что он рифмует название этого предмета
– весьма ненадёжная методика.
Подлубнова
обращает внимание, как это нетипично для данного поэта отдавать первенство в
поэме не себе, а Ленину: «Отчего ж, стоящий от него поодаль, я бы жизнь свою,
глупея от восторга, за одно б его дыханье отдал?!» Продолжу эту цитату: «Да не
я один! Да что я лучше, что ли?! Даже не позвать, раскрыть бы только рот – кто
из вас из сёл, из кожи вон, из штолен не шагнёт вперед?!» Наиглавнейший
показатель значимости Ленина в поэме Маяковского не в том, что авторское я готово отдать свою жизнь за его
дыхание, а в том, что это же готовы сделать все без исключения его слушатели,
что повторяется в тексте дважды. Маяковский отодвигает свою личность на задний
план именно перед общественным «Мы». «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю,
атакующий класс», «Сегодня приказчик, а завтра царства стираю в карте я. Мозг
класса, дело класса, сила класса, слава класса – вот что такое партия», «Я
счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слёзы из глаз. Сильнее и чище
нельзя причаститься великому чувству по имени – класс!», это самое «Мы»
появляется в поэме множество раз: «Мы знаем, не нам, а им показали, какое такое
бывает «ужо»», «Мы жили пока производством ротаций», «Мы жрали кору, ночевка –
болотце, но шли миллионами красных звезд», «Мы знаем – голод сметает начисто»,
«Мы победили, но мы в пробоинах», «мы знаем – пролетариат – победитель, и Ленин
– организатор победы».
1.3 Авторское
«покаяние»
Отдельно
среди стилевых элементов агиографии в поэме исследователи выделяют особую
«дистанцию» между повествователем и главным героем. В христианской традиции
человек изначально грешен и далёк от совершенства, выражаемого абсолютным
божеством: «Увы мнѣ, бых богат грехи и лишеный всякого добра и студных дѣлъ
исполненъ, собрах многоразличное бремя греховное тлетворныя страсти и душевныя
вреды». Лишь святые праведники стоят к идеалу немного ближе «простых» людей.
Агиограф как правило именно представитель «простых» и потому испытывает
благоговение перед святым, что выражается в этикетных формулах авторского
покаяния и поиске особых, более возвышенных, нежели обыденные и бытовые,
словесных формул и приёмов повествования об идеальном.
В
отрывке «Слово за̀ словом из памяти таская, не скажу ни одному – на место сядь.
Как бедна у мира сло́ва мастерская! Подходящее откуда взять?» Шатин усматривает
аналогию с этикетными формулами древнерусского агиографа, которому недостаёт
слов для адекватной сакрализации слов священного текста. Однако внимательное
прочтение даёт понимание, что этом отрывке Маяковский сетует именно на то, что
за неумением говорить о высоком в обывательском сознании устоялись такие
громкие понятия как «пророк» и «гений». Он сетует не на недостаток слов «для
сакрализации», а на недостаток именно для выражения живой непосредственности
явления великого человека. Маяковский не принижает собственный лексикон, он
даёт яростную отповедь уже успевшим устояться в обывательском сознании клише в
описании вождя пролетариата: «Любим свою толочь воду в своей ступке. А если за
всех смог направлять потоки явлений, мы говорим – «пророк», мы говорим –
«гений»». И делает он это не только оттого, что ему противно обожествление
Ленина, – «Если б был он царствен и божествен, я б от ярости себя не поберег» –
но и потому, что все эти заученные формулы в соприкосновении с сознанием,
непогружённым в общий контекст – «Что он сделал? Кто он и откуда? Почему ему
такая почесть? Слово за̀ словом из памяти таская, не скажу ни одному – на место
сядь» – или же через какое-то время теряют всякое значение – «Скажут так, – и
вышло ни умно, ни глупо. Повисят слова и уплывут, как ды́мы. Ничего не
выколупишь из таких скорлупок. Ни рукам ни голове не ощутимы». Таким образом
автор поэмы становится в один ряд с обывателем и сетует на свои недостатки как
часть общих.
Подлубнова
заявляет, что поэма Маяковского подобно житийной литературе писалась с целью
канонизации святого по заказу церкви или народа. Оставим в стороне
дискуссионный вопрос, когда в российской истории народ являлся непосредственным
заказчиком канонизации, а также то, что Полубнова сама же себе противоречит, в
одном месте заявляя о прагматической цели любого жития, а в другом отмечая, что
большая часть религиозной литературы была написана по причине веры в дело
Учителя. Обратим лучше внимание на то, что Маяковскому поэму никто не
заказывал. Маяковский на момент написания был главным редактором журнала Леф и
согласно программе этого объединения, намеренно шедшего на разрыв с любым
индивидуальным искусством, с произведениями «для услаждения эстетических
вкусов», принимал заказы только на рекламные плакаты для Моссельпрома, считавшиеся
действенными агитационными произведениями наиболее приближенными к жизни. Более
того, опубликованная в январе 1925 года глава из поэмы «Ленин» была
неодобрительно встречена членами Лефа; выступая с докладом на первом московском
совещании работников Левого фронта искусства, Николай Фёдорович Чужак заявил,
что она «не в нашем производственном плане». Иные близкие к партии большевиков
издания, вроде «Известий», «Красной нови», «На посту» МАППа открыто
недолюбливали «Леф» и самого Маяковского, они ни за что не стали бы заказывать
у него поэму на такую тему, считая его «попутчиком» непролетарского толка,
неспособного говорить о таких вещах с позиции настоящего коммуниста [10]. И
несмотря на всё это Маяковский взялся за поэму, он личностно в неё вжился: «начинаю
про Ленина рассказ. Но не потому, что горя нету более, время потому, что резкая
тоска стала ясною осознанною болью», «За него дрожу, как за зеницу глаза, чтоб
конфетной не был красотой оболган. Голосует сердце – я писать обязан по мандату
долга». Более того, вопреки всем житийным канонам поэма была написана
практически сразу после смерти её главного прототипа. Текст Маяковского – это
не акт канонизации, это ответ на попытки этой канонизации: «Рассияют головою
венчик, я тревожусь, не закрыли чтоб настоящий, мудрый, человечий ленинский
огромный лоб. Я боюсь, чтоб шествия и мавзолеи, поклонений установленный статут
не залили б приторным елеем ленинскую простоту». Чувство Маяковского не
этикетно-отстранённое, как у всех агиографов, а личное, искреннее. В поэме нет
риторического самоуничижения по отработанной формуле в строго отведённых
местах, как это принято у христианских агиографов – «Богу почести казенные не
новость. Нет! Сегодня настоящей болью сердце холодей». О какой вообще пиететной
дистанцированности автора может идти речь, если на всём протяжении поэмы
Маяковский называет Ленина панибратским словом «Ильич»?
1.4 Агиографическая структура
сюжета по Шатину
Как
известно, жанр агиографии обладает весьма устойчивой схемой построения сюжета,
ведущий своё начало чуть ли не из Византии. Схема эта настолько устойчива, что
в научной среде считается правомерным говорить о целом «агиографическом
каноне». На первый взгляд подобная устойчивая схема значительно упрощает анализ
и соотнесение того или иного художественного произведения с каноном, а,
следовательно, и конечный вердикт, относится ли к нему объект исследования или
нет, можно вынести с определённой долей уверенности. Однако в попытках
реконструировать агиографический сюжет в поэме Маяковского исследователи порой
испытывают сильные затруднения уже на стадии формулирования самих черт
агиографического канона. Так Шатин озвучивает, по его мнению, основные и
факультативные черты агиографического канона: видение, пророчество, обретение
духа, прижизненные подвиги, страстотерпие и покорность, преследование и защита
сакрализованным пространством, кончина святого и причащение у его мощей. Эта
«схема» видится мне довольно неконкретной и неполной, но на время анализа приму
её на веру.
Итак,
видение и пророчества. Шатин приводит всего один пример пророчества в тексте,
подаваемый со стороны Маркса: «Марксу виделось видение Кремля и коммуны флаг
над красною Москвой» и «Маркс рабочего поставил на́ ноги и повел колоннами
стройнее цифр. Вел и говорил: – сражаясь лягте, дело – корректура выкладкам
ума. Он придет, придет великий практик, поведет полями битв, а не бумаг!»
Считаю нужным обратить внимание на то, что «марксово предсказание» во временной
перспективе произошло задолго до рождения Ленина. В то время как в агиографическом
каноне всяческие знамения сопровождали именно рождение святого и указывали на
необычную судьбу младенца. Единственным каноническим святым, приход которого
предсказывали задолго до его рождения – это мессия, Иисус Христос. Трактовать
Ленина как святого, приводя признаки мессии, некорректно.
Теперь
рассмотрим применение к Ленину понятия мессии. Христианский мессия – это
помазанник Божий, искупитель грехов человечества и царь всех царей, чьё
рождение было неоднократно предсказано пророками Ветхого завета. О чём же
повествуют эти пророчества? О том, что мессия произойдёт из рода Давида и будет
сыном божьим (Царств 7:13-14), родится в Вифлееме (Михея 5:2) через шестьдесят
девять седмин от повеления о восстановлении Иерусалима (Даниил 9:24-26), ему
покорятся народы (Бытие 49:10) и упрочится престол его навеки (Исайя
9:6-7), будет рождён от девы и наречён
Еммануилом (Исайя 7:14-16), он будет презираем людьми (Исайя 53:3), продан за
тридцать сребреников (Захария 11:12-13), будет казнён и оплакан после смерти пронзившими
его (Захария 12:10).
Каковы
же предсказания о мессии «пролетарском»? «а у станков худой и горбастый встал
рабочий класс. И уже грозил, взвивая трубы за̀ небо: – Нами к золоту пути
мости́те. Мы родим, пошлем, придет когда-нибудь человек, борец, каратель,
мститель!», «И бурчало у трущоб в утробе, покрывая детвориный плачик: – Под
работу, под винтовку ль, на̀ – ладони обе! Приходи, заступник и расплатчик!»,
«Хоть для правнуков, не зря чтоб кровью литься, выплыви, заступник солнцелицый»,
«клич подвалов подымается по этажам: – Мы прорвемся небесам в распахнутую синь.
Мы пройдем сквозь каменный колодец. Будет. С этих нар рабочий сын –
пролетариатоводец», «Снова нас увидите в военной яви. Эту время не простит
вину. Он расплатится, придет он и
объявит вам и вашинской войне войну!», «Маркс рабочего поставил на́ ноги и
повел колоннами стройнее цифр. Вел и говорил: – сражаясь лягте, дело –
корректура выкладкам ума. Он придет, придет великий практик, поведет полями
битв, а не бумаг!», «Будет вождь такой, что мелочами с нами – хлеба проще,
рельс прямей».
В
тексте поэмы нет никакого намёка на чудесное рождение от девы; точное
предсказание времени рождения заменено на «когда-нибудь»; есть указание на
происхождение «с этих нар», но оно фактически оказывается неверным; нет
указания на смерть. Более того, большинство предсказаний совершает вовсе не
пророк, а простой страдающий народ, который ждёт своего заступника и вождя, что
поведёт их в битву против угнетателей. Как отметила Подлубнова, Ленин появился
не по воле Бога, а по исторической необходимости. Этим объясняются слова
Маяковского: «Коротка и до последних мгновений нам известна жизнь Ульянова. Но
долгую жизнь товарища Ленина надо писать и описывать заново.» – то есть, Ленин
– это явление, выходящее далеко за пределы личности Владимира Ульянова, его
существование обусловлено не только личностными качествами вождя, но и
двухсотлетним контекстом развития капитализма и классовой борьбы. Маяковский
даёт обширную историческую справку о том, как изобрели паровой двигатель, как
капитализм пришёл на смену феодализму, как он разорил деревню, как
диалектически буржуазия народила пролетариат и как пролетариат начал свою
борьбу, как принципы этой борьбы были описаны Карлом Марксом, какие были первые
попытки создания коммуны парижскими коммунарами. Не призрак коммунизма, как
бесплотный дух, родил Ленина, не Бог избрал его своим мессией-помазанником, а
народные массы сделали его вождём, последовав за ним.
Обретение
духа Шатин отождествляет с эпизодом казни брата Ленина: «И Ульянов Александр
повешен был тысячным из шлиссельбуржцев. И тогда сказал Ильич семнадцатигодовый
– это слово крепче клятв солдатом поднятой руки: – Брат, мы здесь тебя сменить
готовы, победим, но мы пойдем путем другим!». Здесь натяжка очевидна, поскольку
никакого Святого духа в поэме нет, а потому его «обретение» можно произвольно
приурочить к любому событию поэмы, что и делает Шатин.
Прижизненные
подвиги считаю нужным разобрать немного позже. Только упомяну, что Шатин непременно
отождествляет их с церковным подвижничеством, тогда как подвиги могут быть ещё
и героическими.
Страстотерпие
и покорность Шатин усмотрел в эпизоде: «Поехал, покорный партийной воле, в
немецком вагоне, немецкая пломба». Натяжка здесь также очевидна: назвать
поездку Ленина в немецком вагоне мучением – это уже выходит не только за рамки
научного исследования, но даже за рамки здравого смысла.
Мотив
преследования героя врагами и его защиты сакрализованным пространством,
отмеченное Шатиным, в поэме действительно присутствует: «Но ни чердак, ни
шалаш, ни поле вождя не дадут озверелой банде их.» – однако он говорит совсем
не в пользу жанровой принадлежности к житию, а наоборот против, поскольку
сокрытие героя пространством – это мотив народной сказки. Так Н.В. Будур
описывает сюжет сказки «Гуси-лебеди»: «По дороге им помогают схорониться
волшебная говорящая яблоня, печка, река и т.п.» [11]. Подобные мотивы просто
несовместимы с христианским религиозным текстом, поскольку исходят из языческих
культурных корней, из анимизма и наделения явлений природы разумом, готовым
помочь герою.
Шатин
верно указывает, что кончина Ленина является трагедией для простого человека:
«На рабочего у станка весть набросилась. Пулей в уме. И как будто слезы́ стакан
опрокинули на инструмент», «Были люди – кремень, и эти прикусились, губу
уродуя. Стариками рассерьезничались дети, и, как дети, плакали седобородые».
Подобные описания горевания народных масс по своему заступнику можно найти и в
житийной литературе: «Они же, егда услышаша преставление его, восплакаша со
слезами и в тузѣ сердечнѣй вопиаху, умилением жалостно сетующе, и вси начаша
глаголати: «Горе, горе нам, братие. Како остахом добра господина и учителя?
Горе, горе нам. Како лишени быхомъ добра пастуха и правителя? О, како отъяся от
нас иже многа добра нам податель? О, како остахом очистника душам нашим и печальника
тѣлом нашим? Топерво остахом добра промышленика и ходатая иже был нам ходатай
къ Богу и къ человѣком: къ Богу убо моляшеся о спасении душъ наших, а ко князю
– о жалобе нашей и о лготе, и о ползе нашей ходатайствоваше и промышляше. Къ
боляром же, к началом, властелем мира сего былъ нам заступникъ теплъ, многажды
избавляа ны от насилиа и работы, и тивуньскиа продажа и тяжкиа дани облегчая
ны.»
Однако
и тут Шатин совершает подлог. Он утверждает, что в агиографическом каноне
смерть святого – это событие вселенского масштаба, что при его кончине рушится
стабильный порядок окружающего пространства, тогда как это не так.
Воссоединение души праведника с Богом – это событие радостное, предопределённое
изначально, это то, к чему настоящий христианин стремится всю свою жизнь, таков
божественный порядок, и ни вещи, ни природа, как утверждает Шатин, не могут
никак реагировать на эту смерть. Подобный мотив – это язычество, уместное в
античной элегии, но никак не в агиографическом произведении.
В
час, когда Дафниса жизнь угасала, где были вы, Нимфы?
В
светлой долине Пенея? Иль, может, на высях Пиндийских?
Не
было вас в этот день в многоводном потоке Анапа,
Не
было в Этны лесах, ни священного Акиса водах.
Песню
пастушью начните, начните, о Музы благие!
Плакали
горько шакалы, и волки о нем горевали,
Лев
из дремучего леса горючими плакал слезами.
Песню
пастушью начните, начните, о Музы благие!
Стадо
стояло в ногах, и волы, и бычки молодые,
Телки,
коровы, телята его провожали рыданьем.
(Феокрит
III в. до н. э. Идиллия I [12])
Все
восклицают холмы, «Об Адонисе плачьте!» – деревья.
Реки
оплакать хотят Афродиты смертельное горе,
И
об Адонисе слезы ручьи в горах проливают.
Даже
цветы закраснелись – горюют они с Кифереей.
Грустный
поет соловей по нагорным откосам и долам,
Плача
о смерти недавней: «Скончался прекрасный Адонис!»
(Бион
Плач об Адонисе II в. до н. э. [13])
Плакали
нимфы лесов над погибшим жестокою смертью
Дафнисом,
– реки и ты, орешник, свидетели нимфам, –
В
час, как, тело обняв злополучное сына родного,
Мать
призывала богов, упрекала в жестокости звезды.
С
пастбищ никто в эти дни к водопою студеному, Дафнис,
Стада
не вел, в эти дни ни коровы, ни овцы, ни кони
Не
прикасались к струе, муравы не топтали зеленой.
Даже
пунийские львы о твоей кончине стенали,
Дафнис,
– так говорят и леса, и дикие горы.
(Вергилий
Буколики Эклога V 40 г. до н. э. [14])
В
том же регулярно приводимом для сравнения Шатиным житие Стефана Пермского горе
от кончины святого испытывает исключительно: народная масса Пермской земли,
лишившаяся своего заступника перед барами и Богом; пермская церковь, лишившаяся
своего духовного мужа; и сам писец жития, лишившийся своего духовного
наставника. В поэме же Маяковского смерть Ленина – это событие именно
космического масштаба: «У горя бешеный бег. Ни солнца, ни льдины слитка – всё
сквозь газетное ситко черный засеял снег», «Ветер всей земле бессонницею выл»,
«Желтое солнце, косое и лаковое, взойдет, лучами к подножью кидается»,
«Вплывали ночи на спинах дней, часы меняя, путая даты. Как будто не ночь и не
звезды на ней, а плачут над Лениным негры из Штатов», «Улица, будто рана
сквозная – так болит и стонет так. Здесь каждый камень Ленина знает по топоту
первых октябрьских атак. Здесь всё, что каждое знамя вышило, задумано им и
велено им. Здесь каждая башня Ленина слышала, за ним пошла бы в огонь и в дым»,
«Замрите минуту от этой вести! Остановись, движенье и жизнь! Поднявшие молот,
стыньте на месте. Земля, замри, ложись и лежи!», «Встает предо мной у знамён в
озарении тёмный земной неподвижный шар. Над миром гроб, неподвижен и нем. У
гроба – мы, людей представители».
Ещё
одним признаком святости Ленина Шатин усматривает нетленность его «мощей» и
посмертные чудеса, а конкретно главное чудо «воскресения». Снова напомню о
некорректности смешения «Ленина-святого» и «Ленина-мессии» в одном
исследовании. Нетленность же мощей Ленина, как и процесс мумификации, в поэме
не упоминается ни разу. Это постзнание исследователя, которое он вставляет в
материал дабы подогнать его под свою теорию. Также нет ни одного упоминания
воскрешения именно тела Ленина. Это ещё одна натяжка. Более подробно образ
мнимого «воскресения» будет рассмотрен в дальнейшем.
1.5 Агиографическая структура
сюжета по Подлубновой
Опираясь
на Шатина, Подлубнова производит свою попытку реконструировать агиографический
канон в поэме. Первым же делом она называет строчку «Далеко давным, годов за
двести, первые про Ленина восходят вести.» традиционной формулой начала
русского эпоса. Тут стоит остановится, поскольку это также симптоматичный
пример. Подлубнова не использует понятия «зачин», применяемый авторитетными
исследователями [15], она не идентифицирует строку Маяковского как
географический, хронологический или сюжетный зачин, типичные для русских былин,
она не приводит примеры общих мест, которые бы роднили текст Маяковского с
«традиционной формулой русского эпоса», она даже не объясняет, почему начало её
агиографического сюжета сильно отстоит от начала поэмы и является началом
эпоса. Она просто походя бросает это сопоставление, видимо, надеясь, что
читатель подсознательно с ней согласится, увидев слово «давным». А от
дальнейшей критики она прикрывается невинным упоминанием, что обнаруженная ей
формула «слегка трансформированная».
Теперь
же обратимся к канве поэмы как к житию. В отличие от Шатина, Подлубнова,
опираясь на исследования Лихачёва, таки приводит агиографический шаблон,
типичный для русской традиции. Его сопоставление с текстом поэмы гораздо более
предметно.
В
начале каждого жития обязательна информация о родителях героя, акцент на их праведной
жизни. Родители Ленина в поэме отсутствуют полностью.
Рождение
героя по правилам сопровождается разнообразными чудесными знамениями,
предсказывающими необычную судьбу необыкновенного младенца. Рождение Ленина
обозначено так: «в глуши Симбирска родился обыкновенный мальчик Ленин». Больше
о его рождении нет ни слова.
Детство
святого также необычно, он рано осознаёт свою духовную миссию, держится вдали
от игр сверстников, посвящая себя богоугодным занятиям: аскетизму,
подвижничеству, затворничеству, борьбе с плотскими искушениями. Детство Ленина
до семнадцати лет в поэме отсутствует.
В
зрелости святой совершает ежедневный подвиг во имя веры, осуществляя
учительскую или богослужебную деятельность. Русские святые часто основывали
монастыри. И тут, наверное, есть совпадение: «чернорабочий, ежедневный подвиг
на́ плечи себе взвалил Ильич». Однако богослужебной деятельностью Ленин не
занимается, а его просветительство отличается от просветительства русских
святых тем, что, во-первых, Ленин максимально далёк от монастырской жизни,
предполагающей уход от мира ради погружения в духовную жизнь. Ленин Маяковского
максимально близок к народным массам, к мирскому обществу: «Бился об Ленина
темный класс, тёк от него в просветленьи, и, обданный силой и мыслями масс, с
классом рос Ленин», «Он учит и сам вбирает знание». Во-вторых, просветительская
деятельность Ленина направлена на восстание: «Тысячи раз одно и то же он
вбивает в тугой слух, а назавтра друг в друга вложит руки понявших двух. Вчера
– четыре, сегодня – четыреста. Таимся, а завтра в открытую встанем, и эти
четыреста в тысячи вырастут. Трудящихся мира подымем восстанием», «Не веник –
винтовка оружие», «Ленин в этот скулеж недужный врезал голос бодрый и зычный: –
Нет, за оружие браться нужно, только более решительно и энергично.»
Далее
Подлубнова отходит от агиографической канвы сюжета и переходит к трактовке
самого образа Ленина. Перейду к нему и я.
1.5 Образ Ленина
Подлубнова
отмечает, что Ленин в поэме соотносится с Солнцем и носит эпитеты
«солнцеликий»: «И оттуда, на дни оглядываясь эти, голову Ленина взвидишь
сперва. Это от рабства десяти тысячелетий к векам коммуны сияющий перевал»,
«мысли ярче всякого пожарища». Отмечая языческое происхождение солярной
атрибутики у архаических правителей, Полубнова тем не менее считает свет от
головы Ленина непременно нимбом святого. Это крайне слабый аргумент, поскольку
в контексте поэмы Ленин проявляет себя не как святой, приближённый своей
праведной жизнью к божественному существованию, а именно как вождь, указывающий
своим светом путь народным массам. Снова исследователь не может определиться,
какой характер носит Ленин в поэме, агиографический или апокрифический. Поэтому
Подлубнова допускает и то, и другое, «солнцеликость» Ленина в представлении
исследователя может быть и нимбом святого, и светоносностью Христа из русского
фольклора. Однако попытка соотнести функцию вождя с функцией мессии, вышедший
непременно из традиции русского православия, разбиваются о факт существования
подобного образа вождя в конфуцианской культуре, например, в Северной Корее.
Так коммунистические вожди к Ким Ир Сен и Ким Чен Ир имеют в корейском языке
многочисленные титулы, связанные с солнцем: «Солнце нации», «Солнце нашего
народа», «Солнце коммунистического будущего», «Солнце XXI века». Внимательный
анализ этой титулатуры, проведённый Константином Валериановичем Асмоловым в
работе «Корейская политическая культура: Традиции и трансформация.» [16],
указывает на традиционные корни подобного культа личности. В выражении «Солнце
нации», или точнее «Солнце народа», слово «Солнце» (иероглифы тхэян) означает
не столько солнечный диск или даже объект, источающий свет, сколько «Великий
Ян», то есть «Великая положительная энергия», или «Великое положительное
начало», что вполне соотносится с «духовной светящейся субстанцией»,
описываемой Подлубновой. Выводом имеем то, что солнцеликий коммунистический
вождь – далеко не уникальный образ русской культуры, а потому не может
считаться весомым аргументом в пользу однозначного соотношения Ленина с
Христом.
Ленин
в представлении Подлубновой обладает «магическим глазом», которым «наверное
выловится – и крик крестьянский, и вопли фронта, и воля нобельца, и воля
путиловца», что якобы даёт возможность трактовать его как чудотворца. К
сожалению, Подлубнова не указывает, в каком христианском произведении она нашла
чудотворца с «магическими» частями тела. Более продуктивным, на мой взгляд,
будет считать этот глаз простой поэтической гиперболой, не более.
Отдельно
следует отметить, что и Подлубнова, и Шатин не стесняются применять к тем или
иным элементам поэмы понятия «магический (магическая схема сюжета у Шатина и
магический глаз у Подлубновой) там, где Маяковский этого не делал. Применять
подобные понятия в контексте причисления произведения к агиографии, учитывая,
что в христианской религии любая форма магии считается греховной, в религиозной
среде считалось бы святотатством, а в научной просто безграмотным употреблением
терминов и сильной натяжкой.
Подлубнова
утверждает, что Ленин Маяковского в контексте русской соборности обретает свою
церковь, а именно партию, которая является либо его «земной супругой», либо его
«женским воплощением». Все эпизоды уравнивания Ленина и партии – «Революции –
тяжелые вещи, один не подымешь – согнется нога. Но Ленин меж равными был
первейший по силе воли, ума рычагам», «Мы говорим Ленин, подразумеваем –
партия, мы говорим партия, подразумеваем – Ленин.» – трактуются в ту сторону,
что Ленин равен всей партии вместе взятой. Сразу же отмету версию о «земной
супруге», поскольку это не более, чем ещё одна натяжка, противоречащая тексту
поэмы: «Партия и Ленин – близнецы-братья – кто более матери-истории ценен?»
Брат-близнец, рождённый от матери истории, становящийся супругой – это
безусловно остроумный образ, но не имеющий отношения ни к христианству, ни к
мировоззрению Маяковского. Что же до «женского воплощения» Ленина, в поэме есть
слова: «Поехал, покорный партийной воле» – то есть Ленин подчинился партии. По
логике Вайскопфа и ссылающейся на него Подлубновой одно воплощение единого
самодостаточного андрогинного Ленина подчинило другое, что не имеет никакого
смысла.
Подлубнова
утверждает, что Ленин предстаёт в поэме как святой духовный учитель, подобно
Стефану Пермскому несущий необразованной массе «метафизическую азбуку
марксизма». В поэме действительно отражены многие эпизоды просветительской
деятельности Ленина, однако они не имеют ничего общего с духовным просветлением:
«Он вместе, учит в кузничной пасти, как быть, чтоб зарплата взросла пятаком.
Что делать, если дерется мастер. Как быть, чтоб хозяин поил кипятком». Это
просветление не метафизическое, – в поэме такого слова ни разу не употреблено –
а практическое, сообразно направлению материалистической философии, к которому
относился реальный Ленин. Даже никакой «азбуки марксизма» в поэме нет, азбука
там реальная: «Я знал рабочего. Он был безграмотный. Не разжевал даже азбуки
соль».
Подлубнова
утверждает, что Ленин как святой способен творить чудеса. У него есть
упомянутый «магический глаз» – о чём я уже упомянул – Ленин вездесущ: «Ильич
уже здесь. Он изо дня на́ день проводит с рабочими пятый год. Он рядом на
каждой стоит баррикаде, ведет всего восстания ход», «Ленина не видно, но он
близ. По тому, работа движется как, видна направляющая ленинская мысль, видна
ведущая ленинская рука», «Мы жрали кору, ночевка – болотце, но шли миллионами
красных звезд, и в каждом – Ильич, и о каждом заботится на фронте в одиннадцать
тысяч верст.» – здесь Маяковский действительно наделил своего героя
сверхъестественными способностями, поскольку в революции 1905 года реальный
Ленин находился за границей и не мог «стоять на каждой баррикаде». Тем не
менее, этот эпизод на даёт исследователю права записывать Ленина в святые,
поскольку вездесущность в христианской религии – это атрибут Святого духа, а не
Христа и не святого.
Подлубнова
утверждает, что Ленин и его сторонники выступают в поэме подобно христианским
мученикам. В доказательство мученичества Ленина приводится строчка «Ты знаешь
путь на завод Михельсона? Найдешь по крови из ран Ильича.» и факт его смерти
несколькими годами позже. Примеры мученичества партийных собратьев Ленина
представлены более богато, но тоже всего одним фрагментом: «Пятиконечные звезды
выжигали на наших спинах панские воеводы. Живьем, по голову в землю, закапывали
нас банды Мамонтова. В паровозных топках сжигали нас японцы, рот заливали
свинцом и оловом, отрекитесь! – ревели, но из горящих глоток лишь три слова: –
Да здравствует коммунизм!». Для сопоставления Полубнова приводит эпизод пыток
Михаила Черниговского в стане хана Батыя и его мужественной отповеди «Я
христианин!» Данные эпизоды текстологически не совпадают, не совпадают методы
пыток, не совпадают слова пытаемых. Более того, есть сведения, что три слова
«Да здравствует коммунизм!» вовсе не придуманы Маяковским, это слова Михаила
Ивановича Мартынова, председателя Кронштадтского Совета, расстрелянного вместе
с 12-тью комиссарами 13 июня 1919 года в форту Красная Горка по распоряжению
белого офицера Неклюдова. Перед расстрелом каждого коммуниста пытали, у трупов
были выколоты глаза, отрезаны уши, исколоты и изрублены лица и тело. Перед
расстрелом Мартынов запел «Интернационал», в предсмертной агонии он крикнул:
«Да здравствует коммунизм!» [17] Маяковский использовал реальные факты для
своей поэмы, а не искал параллелей с христианскими мучениками. Но даже если
Маяковский ненамеренно соотносил мучеников-коммунистов с
мучениками-христианами, он был далеко не первым. «Разве социализм не есть самая
высокая нравственность, бескорыстие, самопожертвование, любовь к ближнему? Если
мы во время исключительного закона о социалистах приносили величайшие жертвы,
примирялись с разрушением семьи и с лишением средств к жизни, на долгие годы
расставались с женами и детьми для того лишь, чтобы служить нашему делу, то это
было религией, но не религией попов, а религией человечества.» – такую цитату
лидера немецкого коммунистического движения Карла Либкнехта приводит в своей
книге «Социализм и религия» Анатолий Луначарский [18]. Напоминаю, что Либкнехт
так же был убит белогвардейцами 15 января 1919 года [19]. В своих речах он не
боялся соотносить мучеников-социалистов с христианами: «Немецкий рабочий класс
еще не прошел до конца свой путь на Голгофу» – в своей статье «Вопреки всему!»
он действительно, по выражению Подлубновой, использует пролитую кровь своих
соратников как доказательство правоты их веры: «Побежденные стойко держались во
время кровавой январской недели; они покрыли себя славой, они сражались за
великое дело, за благороднейшую цель страждущего человечества, за духовное и
материальное освобождение масс; они пролили свою кровь за священное дело,
поэтому кровь их стала священной.» Но в чём выражается кардинальная разница
между христианскими мучениками и коммунистическими, так это в желании мстить:
«И из каждой капли этой крови, из драконовых зубов, посеянных сегодня
победителями, вырастит мстители за погибших, из каждого клочка растерзанной
человеческой кожи восстанут новые бойцы за высокое дело, которое вечно и
нетленно, как небесная твердь», «Но их смертный приговор отсрочен ненадолго»,
«отсрочка смертника – не больше, им не уйти от казни.» [20] В христианской же
религии месть недопустима, допустимо лишь возмездие, находящееся во власти
Господа.
Подлубнова
сравнивает Ленина с архаическим демиургом, ведущим борьбу с «хтоническим
буржуазным хаосом». Он жестоко разоблачает либералов и прытких эсериков,
подобно тому, как Стефан Пермский разрушал языческих идолов.
Во-первых,
с капитализмом и с врагами революции в поэме борется далеко не только Ленин,
чаще всего это безликая народная масса, либо обобщённое Мы: «Назревали, зрели
дни, как дыни, пролетариат взрослел и вырос из ребят. Капиталовы отвесные
твердыни валом размывают и дробят», «Империализма прорва! Мы истощили терпенье
ангельское. Ты восставшею Россией прорвана от Тавриза и до Архангельска», «А
мы, как докуренный окурок, просто сплюнули их династью», «Уж лезет к сидящим в
хозяйском стуле», «Деникина выкинут, обрушенный пушкой подымут очаг. Тут
Врангель вам – на смену Деникину. Барона уронят – уже Колчак». Ленин не
выступает здесь единоличным «укротителем стихии». Во-вторых, соотносить
разоблачение политических оппонентов и физическое разрушение языческих кумиров
можно только с большой натяжкой. В-третьих, Подлубнова тут снова ярко
демонстрирует суть своего аналитического метода: применяя натяжки на каждом из
этапов сравнения она выделяет в Ленине признаки: Человекобога; архаического
демиурга; Христа, евангельского и апокрифического; средневекового подвижника.
Вместо анализа наличного образа, Подлубнова притягивает к нему не связанные
друг с другом прототипы, пытаясь подвести текст Маяковского под выдуманный
самой же Подлубновой термин «коммунистической агиографии».
Глава 2. Иная трактовка
2.1 Ленин – эпический образ
Предыдущий
анализ был призван показать, что попытки исследователей подвести поэму
Маяковского под агиографию не могут увенчаться успехом без натяжек, внутренних
противоречий и приписываний к тексту того, чего там не обнаруживается. Более
того, называя Ленина Человекобогом, исследователи идут против авторской воли:
«Мы хороним самого земного изо всех прошедших по земле людей», «Да еслиб он
царственен был и божествен», «Этого не объяснишь церковными славянскими крюками
и не бог ему велел: избранник будь», «Нету чудес и мечтать о них нечего» Но
каков же истинный смысл образа Ленина, данного Маяковским?
Обобщая
всё вышеизложенное, можно ли утверждать, что в поэме «Владимир Ильич Ленин»
Маяковский не возвышает своего героя, не приписывает ему сверхъестественных
способностей? Очевидно, что нельзя. «Он в черепе сотней губерний ворочал, людей
носил до миллиардов полутора. Он взвешивал мир в течение ночи», «Землю всю
охватывая разом, видел то, что временем закрыто», «шли миллионами красных
звезд, и в каждом – Ильич, и о каждом заботится на фронте в одиннадцать тысяч
верст». Довольно часто Ленин Маяковского, при всех многочисленных указаниях на
его человечность – «Он, как вы и я, совсем такой же, только, может быть, у
самых глаз мысли больше нашего морщинят кожей, да насмешливей и тверже губы, чем
у нас», «Знал он слабости, знакомые у нас, как и мы, перемогал болезни», «Ведь
глазами видел каждый всяк – «эра» эта проходила в двери, даже головой не
задевая о косяк» – приобретает гораздо больший масштаб, нежели просто человек,
он становится эпическим героем, сродни античным героям или былинным богатырям.
Текст
поэмы Маяковского имеет две яркие отличительные черты поэтики былинного эпоса,
называемые Чичеровым троечностью изображаемого и гиперболой [21]. Гипербола часто
проявляется как в образе Ленина, так и его врагов: «и над головами первых сотен
вперед ведущую руку выставил», «Оттуда – миллионы канонадою в уши,
стотысячесабельной конницы бег, отсюда, против и сабель и пушек, – скуластый и
лысый один человек», «От Коминтерна до звонких копеек, серпом и молотом в новой
меди, одна неписаная эпопея – шагов Ильича от победы к победе», «Империализм во
всем оголении – живот наружу, с вставными зубами, и море крови ему по колени –
сжирает страны, вздымая штыками».
Троичность
так же встречается много раз как риторический приём. Например, если взять тот
отрывок, взятый Шатиным, где Маяковский описывает партию:
«Единица!
Кому она нужна?! Голос единицы тоньше писка. Кто ее услышит? – Разве жена! И то
если не на базаре, а близко. Партия – это единый ураган, из голосов
спрессованный тихих и тонких, от него лопаются укрепления врага, как в канонаду
от пушек перепонки.
Плохо
человеку, когда он один. Горе одному, один не воин – каждый дюжий ему господин,
и даже слабые, если двое. А если в партию сгру̀дились малые – сдайся, враг,
замри и ляг! Партия – рука миллионопалая, сжатая в один громящий кулак.
Единица
– вздор, единица – ноль, один – даже если очень важный – не подымет простое
пятивершковое бревно, тем более дом пятиэтажный. Партия – это миллионов плечи,
друг к другу прижатые туго. Партией стройки в небо взмечем, держа и вздымая
друг друга».
Маяковский
трижды проводит противопоставление между тем, насколько слаб один человек и
тем, насколько сильна единая партия. Первый раз он говорит о голосе единицы,
что тоньше писка, и голосе партии, что единый ураган. Второй раз о физической
слабости одного человека перед врагом и после о непобедимости партии. Третий он
говорит о единице, не способной поднять бревно, и партии, что взмечет стройки в
небо.
Или
из самого начала, где Маяковский трижды описывает представления обывателей о
великом, исходящие из их мелкого быта, в этот раз процитирую в сокращении:
«Если ж с часами плохо, мала календарная мера, мы говорим – «эпоха», мы говорим
– «эра».<…> А если за всех смог направлять потоки явлений, мы говорим –
«пророк», мы говорим – «гений».<…> Если ж, телом и духом слит, прет на
нас непохожий, шпилим – «царственный вид», удивляемся – «дар божий».»
Или
взять этот отрывок, где Маяковский повествует о разных людях: «Я знал рабочего.
Он был безграмотный. <…> Я слышал рассказ крестьянина-сибирца. <…>
Я видел горы – на них и куст не рос» и каждый из них по-своему соприкасается с
Лениным: «Но он слышал, как говорил Ленин, и он знал – всё. <…> Они не читали
и не слышали Ленина, но это были ленинцы. <…> И на сто верст у
единственного горца лохмотья сияли ленинским значком.»
Подобные
отрывки замедляют повествование, вполне в духе былинной ретардации. Также эти
две черты позволяют трактовать Ленина в поэме не как бога, а как народного
героя. Гиперболизированные возможности Ленина – это вовсе не свойства святого,
не следствия его близости к божественной истине, он велик и могущественен
потому, что является воплощением чаяний и устремлений народа, как и любой эпический
герой. Ведь, в конце концов, любой народный эпос – это идеализированное
представление народа о собственной истории. На это обратил внимание Шатин,
сказав, что целью Маяковского стояла очистка биографии своего персонажа от
эмпирических фактов, но он ошибочно отнёс это к построению мифологического
сюжета о святом. Нет, это мифологическое сказание о герое. Как писал Скафтымов,
в жизненном пути всех былин следует полагать период, когда предметом
непосредственного интереса сказителей было именно фактическое событие, всем
известное и подразумевающееся. Однако потом интерес к реалистической стороне
ослабевает, уступая интересу к идеологической, морально-психологической или
эстетической сторонах произведения: «Здесь уже выдвигается ядро значимости
совершившегося события, подхватывается пробившийся в нем и увлекший элемент
скорби, радости, смеха, гнева или восхищения на почве обще-моральных или
национальных или классовых оценок. Фактическая действительность дается в общих
чертах, событие воспроизводится лишь в линиях главной канвы и лишь постольку,
поскольку это нужно для воспроизведения выдвинувшейся главной психологической
ситуации.» [22] В случае с поэмой изначальной целью Маяковского безусловно было
верное отражение событий, приведших к Октябрьской революции и раскрытие роли
Ленина в ней. Однако по мере написания его интерес как истинного поэта
сдвигался в сторону эстетико-художественной ценности и идеологической
наполненности материала, поэтому он позволял себе приписывать Ленину участие в
революции 1905-го года. Поэтому он позволял себе возвышать фигуру Ленина,
потому что любой герой эпоса – это воплощение всех качеств, которые народ
считает в себе лучшими. Ленин Маяковского – это эпический герой,
идеализированное представление народа о самом себе. Маяковский уже обращался к
революционному эпосу в поэме «150 000 000», где главным действующим героем
попытался сделать народ. В поэме «Ленин» он предъявил выходца из народа,
наделённого этим самым народом превосходящими, чудесными, полубожественными
качествами.
Но
становился ли Ленин от этого богом? Нет. Очень многие исследователи обращают
внимание на то, что в конце поэмы Ленин якобы совершает посмертные чудеса:
«Стала величайшим коммунистом-организатором даже сама Ильичева смерть», – и
подобно христианскому мессии воскресает: «С этого знамени, с каждой складки
снова живой взывает Ленин». Для понимания этого сюжетного поворота, на мой
взгляд, следует более внимательно углубиться в текст и контекст поэмы.
Обозначенные «посмертные чудеса» в поэме Маяковского совершает вовсе не
чудотворец: «Сейчас прозвучали б слова чудотворца, чтоб нам умереть и его
разбудят, – плотина улиц враспашку раство́рится, и с песней на́ смерть ринутся
люди. Но нету чудес, и мечтать о них нечего. Есть Ленин, гроб и согнутые плечи.
Он был человек до конца человечьего». Обозначенные дела совершает народ:
«Топота потоп, сила кругами, ширясь, расходится миру в мысль. Общая мысль
воедино созвеньена рабочих, крестьян и солдат-рубак: – Трудно будет республике
без Ленина. Надо заменить его», «Уже над трубами чудовищной рощи, руки
миллионов сложив в древко, красным знаменем Красная площадь вверх вздымается
страшным рывком. С этого знамени, с каждой складки снова живой взывает Ленин».
Именно народ, собравшись в единую миллионную массу, чьи руки складываются в
древко, чей топот равен потопу и чья мысль воедино созвеньена, именно так народ
совершает чудо, воскрешает и дарует бессмертие Ленину. Аналогом подобного
«народного чуда» можно назвать эпизод в последней главе «Исповеди» Максима
Горького, написанной за четырнадцать лет до «Владимира Ильича Ленина». В ней на
общем митинге народ поднимает на ноги парализованную девушку, после чего она
может идти самостоятельно:
«Идут
люди, как одно тело, плотно прижались друг к другу, взялись за руки и идут так
быстро, как будто страшно далёк их путь, но готовы они сейчас же неустанно идти
до конца его. <…> Десятки очей обливали больную лучами, на расслабленном
теле её скрестились сотни сил, вызванных к жизни повелительным желанием видеть
больную восставшей с одра <…> Как дождь землю влагою живой, насыщал народ
иссохшее тело девицы этой силою своей, шептал он и кричал ей:
–
Ты – встань, милая, вставай! Подними руки-то, не бойся! Ты вставай, вставай без
страха! Болезная, вставай! Милая! Подними ручки-то!
<…>
Помню
пыльное лицо в поту и слезах, а сквозь влагу слёз повелительно сверкает
чудотворная сила – вера во власть свою творить чудеса.
Тихо
идёт среди нас исцелённая, доверчиво жмётся ожившим телом своим к телу народа,
улыбается, белая вся, как цветок, и говорит: – Пустите, я – одна!» [23]
Таким
образом Маяковский приближается к бытовавшему в ту пору среди революционных
мыслителей течению богостроительства.
2.2 Ленин – богостроительский образ
Знаменитый
немецкий философ-материалист Людвиг Фейербах был непримиримым борцом с религией
и продолжателем дела французских материалистов XVIII века. Исследуя происхождение религии с помощью
генетико-психологического метода, Фейербах на огромном фактическом материале
вскрыл психологические факторы возникновения религии. Первоисточником религии
он называл чувство зависимости, ограниченности, бессилия человека по отношению
к неподвластным его воле стихиям и силам. Бессилие ищет выхода в порождаемых
фантазией образах богов, дающих надежду на осуществление человеческих упований.
Образ бога – это гипостазирование и «отчуждение» сущности самого человека, всех
его самых лучших качеств и идеалов, которые объективируются и считаются
самостоятельной, отдельной от человека сущностью. Бог – это абсолютное
воплощение всего лучшего, к чему человек стремится, но не способен достичь:
справедливость, сила, власть, любовь, знание и т.п. Богу приписывают
самостоятельное существование и превращают его из творения человека в его
творца.
Отвергая
религиозный культ, Фейербах противопоставлял ему культ человека, облекаемый им
иногда в религиозную оболочку «обоготворения человека». Все отчуждаемые от
человека идеалы возвращались человеку же [24]. Так появилось
религиозно-философское течение богостроительства, – религии без бога – особенно
распространившееся в среде российской интеллигенции в 1907-1910 годах. К нему
примыкал Максим Горький, прямо обожествляя народные массы, и Анатолий
Луначарский [25].
В
своём двухтомнике «Религия и социализм» Луначарский ставит социализм в ряд
других религиозных систем. Луначарский подчеркивает важность не только
рациональной, но и эмоциональной убежденности человека своих идеалах. «Не связь
механическая или химическая, не связь не осознанного инстинкта спаяет людей в
человечество, но связь психическая, сознательно эмоциональная.» Наука убеждает
человека рационально, она не должна отвечать на вопросы «хорошо ли? дурно ли?»,
наука не имеет никакого отношения к чувству любви, к надежде. Отвечает на эти
вопросы и удовлетворяет эти чувства религия. Марксизм никогда не воспринимался
Луначарским как «сухая экономическая теория, научный социализм был для него
синтетической философией, обладавшей эстетической и религиозной ценностью.
«Марксизм, как философия, является новой, последней, глубоко критической,
очистительной и вместе синтетической религиозной системой, поскольку она
вытекает из религиозных исканий прошлого, оплодотворенных фактом экономического
роста человечества, что она дает самое светлое, самое реальное, самое активное
разрешение тем «проклятым вопросам» человеческого самосознания, которые
иллюзорно разрешались старыми религиозными системами» [26].
В
отличие от старых религий, которым была «присуща идея индивидуального
бессмертия духа человеческого в его творениях», в новой религии человек находит
бессмертие в общности. Отвергая себя ради вида, индивид находит себя
удесятеренно сильным. Старые религии давали гарантию торжества добра, а потому
вели к пассивности, а новая религия вся уходит в действие, в надежду на победу.
Старые религии порабощали людей, новая, напротив, возвращает им могущество
“Если бога нет, значит я могу стать им”». Но речь идет не о властвовании
супериндивида, а о владычестве вида, человечества в целом. Во имя великой общей
цели человек делает усилие победить свою ограниченность и создать бога из себя
и братьев своих.
Луначарский
утверждает, что коллективист всегда религиозен, поскольку человеком, вставшим
на точку зрения вида, коллектива, класса, движут не рациональные, не
материальные соображения, а иррациональные с точки зрения эгоизма чувства: не
личная нужда, а сознание угнетенного положения целого класса, не личные выгоды,
а классовые цели. «Религиозны те моменты, когда человек, или толпа, или класс
поднимается высоко над собою, чтобы жить в веках, чтобы жить и умереть в свете
желанного грядущего, солдатом единой армии завоевательного труда».
Новая
религия, по Луначарскому, – это религия без Бога. Он не приемлет этой вредной
иллюзии. Для него религия – это система чувств, высоко подымающих человека над
его будничным уровнем, над корыстью, мелкой расчетливостью, одиночеством,
трусостью. Без Бога вся высота религии остается, но мир перестает быть
тиранией. Провозвестником и проповедником новой религии, по Луначарскому,
будет, конечно, пролетарий, «Рабочий союз воистину камень новой церкви» [27].
Нетрудно
заметить, что богостроительские идеи Луначарского и Горького весьма созвучны с
тем, что можно прочитать в поэме «Владимир Ильич Ленин» – яростное отрицание
Бога и одновременно с этим религиозная любовь к коллективу, к своему классу: «Сильнее
и чище нельзя причаститься великому чувству по имени – класс!» В этом плане, на
мой взгляд, правомерно говорить о богостроительской подоплёке поэмы
Маяковского. Он был лично знаком с Луначарским, и во время написания поэмы в
1924 году они поддерживали общение. Влияние идей Луначарского ощутимо сказалось
на футуристе Маяковском.
Ленин
Маяковского – это человек, поднятый силой народных масс до сверхчеловека, до
вождя. Этим объясняется яростное отрицание любой божественности в нём, но при
этом наделение его полубожественными чертами. Противоречие «обожествлённого
человека» в поэме «Владимир Ильич Ленин» – это коренное противоречие
богостроительства как религии без бога. Это именно то, что заставляет
исследователей путать Ленина, обожествлённого массами, с Лениным, «обожествлённым
коммунистической идеей». Это противоречие заставляет Маяковского делать из
Ленина идола, прямо желая обратного. Это коренное богостроительское
противоречие было осознано самим Луначарским только в 1931 году. И это
противоречие было сразу же замечено реальным Владимиром Ильичём Лениным.
В
своей статье «К вопросу о философской дискуссии 1908-1910 гг.» [28] Луначарский
так передавал слова Ленина, сказанные ему в личной беседе в Копенгагене в
августе 1910 года:
«Самое
позорное в этой вашей позиции, это то, что вы действительно воображаете, будто
делаете честь марксизму, когда называете его величайшей из религий, и будто вы
чем–то украшаете его, когда, не ограничиваясь этим мерзейшим понятием –
религия, еще при помощи разных ухищрений притягиваете туда и позорное слово
„бог“.
В
то время как научный социализм есть нечто прямо противоположное всякой религии,
в то время как всякий марксист является беспощадным борцом против религии, вы
пытаетесь поставить социализм в одну шеренгу с религией, вы пытаетесь перебрасывать
мосты через непроходимые бездны, которые отделяют материализм от всего, хотя бы
слабо попахивающего поповством.»
Ленин
был категорически против привлечения к социализму крестьянских масс,
подверженных религиозным предрассудкам, путём предоставления им альтернативной
религии без Бога:
«А
на что нам симпатии людей, которые могут проникнуться к нам любовью, только
если мы навяжем на себя всякое зловонное тряпье старых вреднейших
предрассудков, давно уже во всех своих редакциях служащих одним из главных
способов держать умы масс в слепоте?
<…>
Нет,
такие люди с таким богостроительством не приведут к нам крестьянского медведя.
Этот медведь их не пустит назад.»
Любая
религиозная идея была противна Ленину как элемент угнетения народных масс
элитами. Так он писал в письме Горькому от ноября 1913 года:
«Именно
потому, что всякая религиозная идея, всякая идея о всяком боженьке, всякое
кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость, <…>. Миллион
грехов, пакостей, насилий и зараз физических гораздо легче раскрываются толпой
и потому гораздо менее опасны, чем тонкая, духовная, приодетая в самые нарядные
«идейные» костюмы идея боженьки.
<…>
А
богостроительство не есть ли худший вид самооплевания?? Всякий человек,
занимающийся строительством бога или даже только допускающий такое
строительство, оплевывает себя худшим образом, занимаясь вместо «деяний» как
раз самосозерцанием, самолюбованием, причем «созерцает»-то такой человек самые
грязные, тупые, холопские черты или черточки своего «я», обожествляемые
богостроительством.»
Горький
пытался оппонировать тем, что религиозной идеей Бога можно укрепить в человеке
коллективистский дух: «Бог есть комплекс тех выработанных племенем, нацией,
человечеством идей, которые будят и организуют социальные чувства, имея целью
связать личность с обществом, обуздать зоологический индивидуализм».
На
это Ленин отвечал, что внутри классового общества любая религиозная идея будет
инструментом построения классовой иерархии:
«Что
это? Остатки «Исповеди», которую Вы сами не одобряли?? Отголоски ее??
<…>
Вы
хотите этим сказать «доброе и хорошее», указать на «правду-справедливость» и
тому подобное. Но это Ваше доброе желание остается Вашим личным достоянием,
субъективным «невинным пожеланием». Раз Вы его написали, оно пошло в массу, и
его значение определяется не Вашим добрым пожеланием, а соотношением
общественных сил, объективным соотношением классов. В силу этого соотношения
выходит (вопреки Вашей воле и независимо от Вашего сознания), выходит так, что
Вы подкрасили, подсахарили идею клерикалов, Пуришкевичей, Николая II и гг.
Струве, ибо на деле идея бога им помогает держать народ в рабстве. Приукрасив
идею бога, Вы приукрасили цепи, коими они сковывают темных рабочих и мужиков.
Неверно,
что бог есть комплекс идей, будящих и организующих социальные чувства.
<…>
Бог
есть (исторически и житейски) прежде всего комплекс идей, порожденных тупой
придавленностью человека и внешней природой и классовым гнетом, – идей,
закрепляющих эту придавленность, усыпляющих классовую борьбу. Было время в
истории, когда, несмотря на такое происхождение и такое действительное значение
идеи бога, борьба демократии и пролетариата шла в форме борьбы одной
религиозной идеи против другой.
Но
и это время давно прошло.
<…>
В
действительности «зоологический индивидуализм» обуздала не идея бога, обуздало
его и первобытное стадо и первобытная коммуна. Идея бога всегда усыпляла и
притупляла «социальные чувства», подменяя живое мертвечиной, будучи всегда
идеей рабства (худшего, безысходного рабства). Никогда идея бога не «связывала
личность с обществом», а всегда связывала угнетенные классы верой в
божественность угнетателей.
<…>
«Народное»
понятие о боженьке и божецком есть «народная» тупость, забитость, темнота,
совершенно такая же, как «народное представление» о царе, о лешем, о таскании
жен за волосы.» [29]
Ленин
был бескомпромиссным противником религиозного обожествления чего бы то ни было,
непримиримым врагом любого культа и потворства народным суевериям. Его
сторонники были далеко не так бескомпромиссны. После смерти Ленина они позволили
построить мавзолей, они позволили установить культ личности вождя пролетариата.
И впоследствии с этим культом уже ничего не могли сделать. Так 8 января 1937
года беседе с писателем Лионом Фейхтвангером Сталин признавался:
«Неприятно,
когда преувеличивают до гиперболических размеров. В экстаз приходят люди из-за
пустяков. <…> Я хотел бы не оправдать – оправдать нельзя, а
по-человечески объяснить, откуда такой безудержный, доходящий до приторности
восторг вокруг моей персоны. Видимо, у нас в стране удалось разрешить большую
задачу, за которую поколения людей бились целые века – бабувисты, гебертисты,
всякие секты французских, английских, германских революционеров. Видимо,
разрешение этой задачи (ее лелеяли рабочие и крестьянские массы): освобождение
от эксплуатации вызывает огромнейший восторг. Слишком люди рады, что удалось
освободиться от эксплуатации. Буквально не знают, куда девать свою радость.
Очень
большое дело – освобождение от эксплуатации, и массы это празднуют по-своему.
Все это приписывают мне – это, конечно, неверно, что может сделать один
человек? Во мне они видят собирательное понятие и разводят вокруг меня костер
восторгов телячьих. <…> Говоришь им – нехорошо, не годится это. Люди
думают, что это я говорю из ложной скромности.
Хотели
по поводу моего 55-летия поднять празднование. Я провел через ЦК ВКП(б)
запрещение этого. Стали поступать жалобы, что я мешаю им праздновать, выразить
свои чувства, что дело не во мне. Другие говорили, что я ломаюсь. Как
воспретить эти проявления восторгов? Силой нельзя. Есть свобода выражения
мнений. Можно просить по-дружески.
Это
проявление известной некультурности. Со временем это надоест. Трудно помешать
выражать свою радость. Жалко принимать строгие меры против рабочих и крестьян.
Очень
уже велики победы. Раньше помещик и капиталист был демиургом, рабочих и
крестьян не считали за людей. Теперь кабала с трудящихся снята. Огромная
победа! Помещики и капиталисты изгнаны, рабочие и крестьяне – хозяева жизни.
Приходят в телячий восторг.
Народ
у нас еще отстает по части общей культурности, поэтому выражение восторга
получается такое. Законом, запретом нельзя тут что-либо сделать. Можно попасть
в смешное положение. А то, что некоторых людей за границей это огорчает – тут
ничего не поделаешь. Культура сразу не достигается. Мы много в этой области
делаем: построили, например, за одни только 1935 и 1936 годы в городах свыше
двух тыс. новых школ. Всеми мерами стараемся поднять культурность, Но
результаты скажутся через 5–6 лет. Культурный подъем идет медленно. Восторги растут
бурно и некрасиво.» [30]
Заключение
В
данном исследовании было продемонстрировано тенденциозное небрежное отношение
постсоветских исследователей к советской литературе, вскрыты многочисленные
натяжки и ложные сопоставления в анализе произведения, не позволившие верно
охарактеризовать путь поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин». Также в
исследовании был предоставлен идейный контекст, обусловивший многие стороны
произведения, доселе понимаемые исследователями превратно.
Библиография:
1.
Шатин, Ю. В.
Эстетика агиографического дискурса в поэме В. В. Маяковского «Владимир Ильич
Ленин» / Ю. Шатин // Дискурс. Коммуникативные стратегии культуры и образования
. – 1996. - № 2. – С. 24-29.
2.
Подлубнова Юлия
Сергеевна. Метажанры в русской литературе 1920 - начала 1940-х годов:
Коммунистическая агиография и «европейская» сказка-аллегория: дис. кандидат
филологический наук: 10.01.01 – Русская литература. Екатеринбург. 2005. 219 с.
3.
Лоевская
Маргарите Михайловна. Русская агиография в культурно-историческом контексте
переходных эпох: дис. доктор культурологии: 24.00.01 – Теория и история
культуры. Москва. 2005. 368 с.
4.
Макаренко
Евгения Константиновна.. "Агиография XX века. Проблема жанра и методов его
исследования" Сибирский филологический журнал, no. 1, 2011, pp. 95-102.
5.
Кларк К.
Советский роман: история как ритуал / Пер. с англ. Екатеринбург, Издательство
Уральского университета, 2002. – 259 с.
6.
Маяковский В.В.
Полн. собр. соч. в 13 т. Т.6: 1924 – первая половина 1925. М., 1957. С. 237.
7.
Электронные
публикации Института русской литературы (Пушкинского Дома) РАН / Собрания
текстов / Библиотека литературы Древней Руси / Том 12 / Из Великих Миней Четьих
митрополита Макария / Слово о житии и учении святого отца нашего Стефана,
бывшего епископа в Перми, составленное преподобным во священноиноках отцом
нашим Епифанием (Подготовка текста Ю. А. Грибова, перевод Е. Г. Водолазкина, Н.
Ф. Дробленковой, Л. С. Шепелевой, комментарии Т. Р. Руди)
8.
Лихачев Д. С.
Поэтика древнерусской литературы.– 3-е изд. – М.: Наука, 1979 – 360 с.
9.
Кожевникова Н.
А. Из наблюдений над неклассической («орнаментальной») прозой // Изв. АН СССР.
Серия литературы и языка. Т. 35. 1976, № 1.
10. Михайлов А. А. Маяковский. – М.: Молодая гвардия,
1988 – 557 с.
11. Сказочная энциклопедия/ Составитель Наталия Будур. –
М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2005. – 608 с.
12. Дератани Н.Ф., Тимофеева Н.А. (сост.) Хрестоматия по
античной литературе: в 2 томах. Том 1. Греческая литература. Москва:
Просвещение, 1965. – 679 с.
13. Александрийская поэзия. Художественная литература,
Москва 1971. – 432 с.
14. Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида. Москва:
Художественная литература, 1979. – 547 с.
15. Лозовой, И. В. (2012). Зачины как «Общие места»
(loci communes) русских былин. Вестник Адыгейского государственного
университета. Серия 2: Филология и искусствоведение, (1), 33-36.
16. Асмолов, К. В. Корейская политическая культура:
Традиции и трансформация. – 2-е издание, переработанное и дополненное. – М.:
Русский фонд содействия образованию и науке, 2017. – 704 с.
17. Пухов А. Балтийский флот в обороне Петрограда. 1919
год. – М-Л.: Военмориздат НКВМФ СССР, 1939. – 140 с.
18. Луначарский А.В. Религия и социализм. Т. 1. – СПб.:
Шиповник, 1908. – 234 с.
19. Вольгемут X. До последнего дыхания: Биография Карла
Либкнехта. Пер. с нем, – М.; Политиздат, 1980. – 430 с.
20. Либкнехт К. Избранные речи, письма и статьи : [Пер.
с нем / Предисл. В. Пика, с. 3-44]. - Москва : Госполитиздат, 1961. – 511 с.
21. В.И. Чичеров. Русское народное творчество. М.:
Издательство Московского университета, 1959. –525 с.
22. Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. – Саратов.
Издательство Саратовского университета. 1994. – 320 с.
23. Горький М. Полное собрание сочинений. Художественные
произведения в 25 томах. Том 9. Наука.
Москва. 1971. – 595 с.
24. Философская энциклопедия том 5; гл. ред. Ф. В.
Константинов. – М.: «Советская энциклопедия», 1970 – 742 с.
25. Философская энциклопедия том 1; гл. ред. Ф. В.
Константинов. – М.: «Советская энциклопедия», 1960 – 504 с.
26. Луначарский А.В. Религия и социализм. – СПб.:
Шиповник, 1911. – Т. 2. – 398 с.
27. Морозова А.Ю. (2020). "я - не
богостроитель!": взгляды А. В. Луначарского на религию и социализм в
контексте дискуссий о них в большевистской среде. Технологос, (1), 110-123.
28. Луначарский А.В. К вопросу о философской дискуссии
1908–1910 гг. // Литературное наследство. Т. 82. А.В.Луначарский. Неизданные
материалы. – М.: Наука, 1970. – С. 497–501.
29. Полное собрание сочинений / Ин-т марксизма-
ленинизма при ЦК КПСС. - 5-е изд. - Москва : Госполитиздат, 1958-1965. Т. 48:
Письма. Ноябрь 1910 - июль 1914. Т. 48. - 1964. - XII, 543 с.
30. Максименков Л. Очерки номенклатурной истории
советской литературы. Западные пилигримы у сталинского престола (Фейхтвангер и
другие) // Вопросы литературы. 2004. №2. С.257–260
